Сборник 2002

ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ СТИЛЬ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ЦИТАТ И ИНТЕРТЕКСТА

 

 

Ольга Меерсон

Кафедра Славистики Джорджтаунского Университета

meersono@yandex.ru

 

М. Ю. Михеев

Научно-исследовательский Вычислительный Центр (МГУ)

anna-zalizniak@mtu-net.ru

 

 

Ключевые слова: цитата стиль интертекст стилистическая помета индивидуальный неологизм словосочетание эволюция цитаты сокращаемость цитаты измененная цитата невольные и намеренные искажения цитаты индекс авторства текста стилистическая однородность кофликт контекстов в цитате пародирование ирония цитатно-стилистическая экспертиза

 

Предлагается следующее: 1. Берем за основу существующие на бумаге или в интернете словари цитат, крылатых слов и изречений, а также, возможно, поэтических, политических и проч. метафор, анекдотов и просто фразеологизмов - с более-менее четко закрепленным авторством ("бесплодная смоковница" - Новый Завет; "Познай самого себя" - Платон, с отсылкой к сборищу семи мудрецов в Древней Греции; "На седьмом небе" - Аристотель; "Живая вода" - рус. сказка; "Театр начинается с вешалки" - Станиславский; "Я достаю из широких штанин..." - Маяковский, и т.п.). 1.1. Из них составляем и постоянно пополняем базовый Словарь Цитат и их сокращенных (стянутых) форм. 2. Всякий новый текст оценивается с точки зрения вхождения в него цитат из авторов-предшественников, а главное - специфики трансформации этих цитат в новом контексте. Самый обычный случай здесь - ирония или инверсия цитаты (то, что Тынянов называл трагической пародией на комическое). 2.1. Таким образом, вместо субъективной пометы о стиле каждому тексту (а может быть и самому автору?) может быть приписан характерный индекс, некая диаграмма из средневзвешенного значения случаев цитирования им предшественников. Например; Ветхий Завет - 16, Новый -3, Ленин - 25, Сталин - 44, Троцкий - 1, Маяковский - 5, анекдоты - 0. 2.2. при этом хотелось бы разделять случаи цитирования "всерьез" и цитирования с обратным знаком, а также радикальной перемены контекста в цитате. 3. Авторство того или иного выражения, включенного в Словарь, может "отодвигаться", и самих авторов цитаты может оказываться чем дальше, тем больше. Так, вместо отнесения выражения "писатели - инженеры человеческих душ" Сталину, как это принято, насколько можно судить, в массовом сознании, из тщательного копания в мемуарах может всплыть его более реальный автор - Гронский, тогдашний глава писательского союза, или даже кто-нибудь еще более ранний. Эти призмы и помогают связать цитирование со спецификой автора или духа эпохи. Но важнее при этом не сама <правда>, а представления о таковой, т.е. <массовые заблуждения>. 3.1. Единицей цитирования лучше всего считать не предложение целиком (и уж тем более не текст), а именную, глагольную, причастную, деепричастную, наречную конструкцию - любую усекаемую часть предложения, но несущую при этом наибольшую смысловую нагрузку, или же фрагмент с наибольшими отступлениями от принятой семантики или синтактики. 3.2. Среди маркированных цитат особенно важны неологизмы и идиосинкратизмы цитируемого, как словообразовательные, так и словосочетательные (<времяри> Хлебникова или <дыр бул щыл> Крученых), в том числе фиксированные первые употребления какого-то метафорического образа (<очки-велосипед> или <флейта-позвоничник> Маяковского). Сюда же можно отнести и то, что вполне законно с точки зрения лексики и грамматики, но все равно достаточно явно указывает автора текста (как, например, <тараканьи усища> Мандельштама или <таракан-таракан-тараканище> Чуковского). 3.3. Иногда исходное предложение-изречение распадается сразу на несколько "гнезд цитирования", как например, в цитате из стихотворения Маяковского: "широкие штанины", "достаю из широких штанин", "дубликатом бесценного груза", "краснокожая паспортина". Наиболее простой случай, с которого и следует, видимо, начать, - когда изречение закреплено прямо в именной форме, вроде "великий почин" Ленина, <засмыслившаяся вековуха> Пришвина или же "вещество существования" Платонова. 3.4. Но также хотелось бы охватить и наиболее трудные случаи - псевдоцитаты, то, что в русской культуре воспринимается как цитата или перевод крылатого выражения из другой культуры, а на деле, в той форме, которую узнает русское ухо, существует только по-русски ("распалась связь времен" - выражение из русского "Гамлета": по-английски - "время вывихнуто"). 3.5. Кроме того, что надо всякий раз выбирать: является ли данный отрезок текста цитатой или же <первороден> (вариант: цитатой с ошибкой или намеренным видоизменением), подчас трудно разобраться, отсылает ли он к самому цитатному оригиналу (первоисточнику) или же - к какой-либо из множества уже накопленных за время его функционирования в культуре смысловых напластований, коннотаций (здесь в докладе должны следовать примеры). Соотношения между этими разными, часто пересекающимися маркированными цитатными единицами, - узнает ли их читатель сознательно или подсознательно, - дает нам возможность оценить некоторые важные аспекты стиля цитирующего автора. То, как и зачем он употребляет чужое слово, раскрывает многое в интенции его собственного слова.

 

 

Как принято говорить со времен французской революции, Стиль - это человек, то есть нечто неповторимое и не воспроизводимое в принципе. Ну, а что если попытаться составить стиль из “кирпичиков”? Даже если при этом мы не выведем самого человека, как гомункулуса, то может быть, все-таки поймем, чем его тексты (то есть он сам, но только дискурсивно) отличается от других?

Помимо прочих причин важную роль в изменении значения слова играет утрата памяти о первоначальном авторстве и контексте употребления цитаты, и как следствие - приобретение цитатой нового смысла, вставление ее в новые и новые контексты (некоторые предпочитают говорить в таких случаях об интертексте).

Если рассматривать существующее в традиционных словарях множество стилистических помет, сопровождающих слово, типа ‘разг., высок., возвышен., снижен., канцеляр., библейск., книжн., шутлив., фамильярн., жаргон., груб., бранн., простореч., ругат., советск., воровск.’ и т.п., - то их любой составитель автоматического словаря, как правило, первым делом отбрасывает. Очевидно, что это происходит из-за недискретности диапазона их значений в языке и в целом - из-за принципиальной невозможности разграничить вне контекста те функции, которые эти стилистические пометы выполняют. Они продолжают приписываться слову как описывающие его стилистический контекст за неимением лучшего. Всякая попытка более строгого их определения и разграничения их функций оказывается субъективной и обречена на провал - именно потому, что всех контекстов и ассоциаций носителя языка помета в принципе учесть не может. Перед нами на данном языковом подмножестве, выступающем как частный метаязык по отношению ко всему языку в целом, - картина всё той же недискретности выражаемого смысла, что и в основном языке, только представленная в миниатюре, как бы в конденсированном виде. Помета же представляет некую иллюзию дискретности. Конечно, само по себе безусловно ценно, чтобы в словаре были хоть как-то обозначены полюсы недискретной парадигмы стиля, то есть, например, такие как у словНапихать (разговорное) и Нетленный (книжное). Но и тут важна не исчерпанность определения (ее-то быть не может), а апелляция к некоему интуитивному узнаванию контекста в языке читающим (как происходит в платоновом “Меноне” с геометрией).

Именно в силу важности контекста, в качестве дополнительной единицы, которой можно приписать смысл некоей индивидуальной стилистической пометы, предлагается принять не слово, а как правило более крупное синтаксическое единство - словосочетание. В том случае, когда уже в теперешнем словаре помета приписана не слову, а словосочетанию, оно выступает неким стилистическим монолитом:Ничтоже сумняшеся (книжн., устар., теперь шутл., ирон.). Очевидная выгода от кодификации устойчивых словосочетаний состоит в том, что от них контекст сужается и оказывается более исчерпывающе описуем в рамках словаря, чем для отдельного слова. Однако и помимо этого, вместо (или вместе с) набором помет-метаклассификаторов, подобных перечисленным выше, предлагается использовать авторские отсылки - указание на того человека, кем данное словосочетание первоначально пущено в языковой оборот, буде таковой не забыт или по крайней мере может быть у(вос)становлен. Для этой цели предлагается сделать следующее:

• за основу взять доступные нам существующие на бумаге или в интернете словари цитат, крылатых слов и изречений (а также метафор, анекдотов, просто фразеологизмов) с более или менее четко закрепленным авторством, а там, где это еще не сделано, восстановить их авторство по текстам, то есть существенно дополнить имеющиеся на сегодня словари: “бесплодная смоковница” - Новый Завет; “Познай самого себя” - Платон, с отсылкой к сборищу семи мудрецов в Древней Греции; “На седьмом небе” - Аристотель; “Живая вода” - рус. сказка; “Театр начинается с вешалки” - Станиславский; “Я достаю из широких штанин...”; “Самый человечный человек” - Маяковский; “Будто б я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне” - Есенин; “Очень своевременная книга” и “Всякая кухарка способна управлять государством”, - Ленин; “Стиль - это человек” (Людовик XV или Буало?); “закон джунглей” (из киплинговского “Маугли” или существовало еще ранее?) и т.д. и т.п. - то есть и создать на основании этого базу авторских цитат;
• оценивать, сравнивая с этой базой, всякий новый текст с точки зрения вхождения в него - как в прямом, так и в измененном виде - цитат из авторов-предшественников (встроенной нетривиальной задачей является установление хронологии и преемственности - не только для авторов, но и для самих текстов);
• наряду с расплывчатой пометой о стиле всякой, как это до сих пор делалось в словарях (для целей автоматического перевода все неотмеченные слова можно было бы уже и в них относить к нейтральному стилю, “среднему слогу” Ломоносова), приписывать каждому тексту некий характерный индекс, или диаграмму из средневзвешенного значения случаев цитирования в нем его предшественников,

например, относительно произведения N автора X: Ветхий Завет - 6%, Новый Завет - 3%, Ленин - 5%, Сталин - 4%, Троцкий - 1%, Маяковский - 8%, анекдоты - 2% и т.п., что позволит определить зависимость, в какой находится текст от своих предшественников;

• после этого можно будет уже сравнивать между собой насыщенность цитатами текста одного автора по сравнению с другими (например, условно говоря: хлебниковские “Зангези” - 1%, пушкинский “Евгений Онегин” - 5%, гоголевские “Мертвые души” - 8%, достоевские “Бесы” - 10%, платоновский “Котлован” - 13%, “12 стульев” Ильфа и Петрова - 20%, или же: Хлебников в целом - на 1,1%, Пушкин - на 2%,... Ильф и Петров - цитатен на 25% и т.п. и т.п. - цифры опять-таки условные: естественно, что с пополнением базы цитат, они будут становится выше). Все это можно называть цитатно-стилистической экспертизой;
• на первое время за всяким новым текстом, поступающим на прокрустово ложе такой экспертизы, должно быть фиксировано некоторое множество создаваемых данным текстом его собственных выражений и оборотов, то есть уникальных единиц (кирпичиков), потенциально подлежащих цитированию другими авторами. Отдельно следует выделить случаи самоцитирования и самоповторов. Это множество в дальнейшем будет сокращаться или пополняться, если “пальма первенства” за какое-то нововводимое слово (неологизм-словосочетание) будет отобрана у текста (у автора) каким-то еще более ранним тексто-автором, или если в результате станет ясно, что данный авторский неологизм как цитата никем, кроме него самого, более не используется, то бишь цитирование у него нулевое. Возможен и такой вариант: для каждого автора выделяется особое подмножество неологизмов-уникумов, выражений тупиковых с точки зрения цитат, не порождающих за собой волны цитирования, каковых, очевидно, будет много у Хлебникова, Белого, Северянина, Платонова, Радищева, Ломоносова. Тут можно, наверно, различать “внутренний” и “внешний” авторские стили: из чего складывался его стиль для него самого, а из чего - для современников и потомков.

Наиболее нестандартная при этом задача: определить смысл конфликта нового контекста цитаты со старым и результирующее действие такого конфликта, что позволило бы проследить развитие языка через эволюцию смысла цитаты, а именно этого эволюционного момента в существующих словарях цитат нет. Подобный подход позволит проявить связь и разграничить роли, какие играют старый и новый контекст, а также их противопоставление внутри интертекста данного автора и цитировавших его в дальнейшем, идущих так или иначе вслед за ним авторов.

Создание и ведение, с постоянным пополнением подобной базы цитат и текстов, базы уникальных (встреченных только у данного автора) выражений, а также проведение цитатно-стилистической экспертизы всякого вводимого нового текста безусловно требует значительных технических ресурсов. Помимо чисто технических, встает множество нетривиальных теоретических задач.

1. Во-первых, сокращаемость цитаты - когда высказывание узнаваемо уже по первым словам, оно может не воспроизводиться целиком: к примеру, горьковская “Безумству храбрых (поем мы песню / славу...)” или же фраза из “Недоросля” “Не хочу учиться, (а хочу жениться)” или маяковское “(Если б выставить в музее) плачущего большевика”, - могут быть ограничены, соответственно, первыми (или последними) двумя-тремя словами и вполне узнаваемы уже по ним. Здесь дело, очевидно, в том минимальном объеме информации, который уже достаточен для пробуждения ассоциаций в нашей памяти. Либо они полностью остаются в рамках первоначального смысла цитаты, либо ведут в сторону отступления от него. В первом случае к цитате ни убавить, ни прибавить нечего, она неподвержена сдвигу: такой можно считать, например, застывшее и неусекаемое чеховское “Краткость сестра таланта” или уже усекаемое изречение Александра Невского “Поднявший меч (от меча и погибнет)”. Во втором случае цитата сама просится на перифразу или вдохновляет, как бы подталкивает к пародированию - вставке, опущению, подстановке или же только постановке в коный контекст: “(Советская власть пришла) всерьез и надолго”; “Пришел, увидел, (полюбил)”; Не так страшен черт, как его малю(тки)”; “Построение социализма в одной, отдельно взятой (за жопу) стране” и т.п.

В обоих рассматриваемых случаях в ассоциативном контексте появляется дополнительное противопоставление - высказанного прямо и подлежащего умолчанию. Умалчивается всегда то, что и так известно, что было бы повтором, некая презумпция, но презумпция может включать в себя как первоначальный авторский контекст, так и уже наслоившиеся на него вследствие употребления множеством цитирующих авторов контексты и тогда, соответственно, менять смысл: “Тварь ли я дрожащая или право имею?” Раскольникова, или просто “тварь дрожащая” (кстати, не есть ли это, в свою очередь, цитата еще из Державина?); а также “клейкие зеленые листочки” из “Братьев Карамазовых”, как символ прелести жизни во всех ее проявлениях, которые на самом деле у Достоевского звучат не совсем так, или “глас вопиющего в пустыне”, ставший при переходе из Библии в общеупотребительное выражение тем, что заведомо не достигнет цели и обречено на неуслышание, то есть бессмысленное словоговорение. (Изначальный же контекст, у Иоанна Крестителя и Исайи, означал как раз эффективную мессианскую проповедь, хотя уже в словаре Пушкина “проповедовать в пустыне” значило ‘тщетно, напрасно обращаться с призывом к кому-н.’ Возможно, что тут повлияла всегда значимая для “народной этимологии” невольная контаминация с вполне естественным коррелятом “говорить (проповедовать) впустую”. Практика показывает, что забывая продолжение цитаты в разговорном языке, каждый восстанавливает ее контекст по-своему и тем как бы созидает новую реальность.)

Особо тонкий из предстоящих вопросов, в принципе не автоматизируемый, - выбор между неосознанным и намеренным искажением при цитировании. В литературной практике существуют также интересные колебания границы между намеренным искажением и забвением изначальной формы (смысла) цитаты. Например, в пушкинской речи Достоевского весь аргумент автора строится на призыве “Смирися, гордый человек”, в то время как реплика из “Цыган” звучит иначе: “Оставь нас, гордый человек”. Сам Достоевский первоначально это оговаривает, но потом в нашем (языковом) сознании осталась только его собственная редакция пушкинской строки. Итак, необходимо наметить пути сворачивания цитаты при преобразовании ее в словосочетание или множество таковых, могущих подхватывать и бессознательно подменять как прямой, так и уже пародийный смысл.

2. Во-вторых, при включении в базу текстов источников, то есть при добавлении нового словаря или при введении какого-то еще не пропущенного через словари текста число сравниваемых единиц будет сильно расти. (Уникальной единицей контекста, скажем, для Белого или Хлебникова может считаться слово, тогда как для Платонова это как правило словосочетание, для Пушкина - стихотворная строчка, несколько строк с рифмой или же несколько слов с сохраниением размера.)

При этом авторство того или иного выражения может отодвигаться все дальше и дальше при обнаружении его прототипов у более ранних авторов. Должна быть выстроена текстовая хронология с возможно более жестким упорядочиванием, какой из тексто-авторов является для какого предшественником, а для какого преемником. Так, вместо отнесения выражения “Писатели - инженеры человеческих душ” Сталину, как это принято, насколько можно судить, в нашем массовом сознании, при копании в мемуарах может всплыть его более реальное авторство - а именно Гронский, тогдашний (30-х годов) руководитель союза писателей, или даже кто-нибудь еще более ранний. Но это не меняет дела в принципе. Нам важнее, в какой-то степени, не сама “правда”, а лишь массовые представления о таковой, т.е. “общественные заблуждения”, ведь они-то и движут развитием языкового сознания. Если авторство Гронского основательно забыто, то важно уже только то, что в качестве автора цитаты мы считаем именно Сталина.

3. В-третьих, при отслеживании эволюции и удалении на какое-то основательное число шагов представлений общественного мнения (народной этимологии) от реального авторства мы получим нечто вроде значения современной стилистической пометы: так, в вышеприведенном случае о писателях можно было бы считать это ‘выражением советского времени’. В каком-то смысле не так важно и то, кому именно принадлежат стилистически и идеологически нагруженные формулировки “(надо) подморозить Россию” и “православие, самодержание, народность” - К.Леонтьеву, К.Победоносцеву или министру народного просвещения графу Уварову, как ту, что в сознании носителей языка существует преемственность между этими по крайней мере тремя возможными авторами высказываний. Иногда для массового сознания авторство той или иной цитаты практически утрачено или на него наслоилось множество вторичных (дублирующих или в корне меняющих смысл) авторов, которые в значении уже перевешивают первоначальный, а автор практически исчезает. Так, “Я (мы) родом из детства” или “Никогда не возвращайся в прежние места” - это изначально, по-видимому, Геннадий Шпаликов, а не, скажем, Арсений Тарковский. Множество функционирующих в речи выражений следует сразу же перевести в ранг цитат без авторства, с отсылкой разве что к жанру речи в целом или стилистическому слою языка: “социальный заказ”, “народное добро”, “партийная дисциплина”, “рабочий класс”, “иждивенец”, “гнилой интеллигент”, “приспособленец”, “нетрудовой элемент”, “безродный космополит”, а некоторые - в ранг “народной мудрости”: “Яйца курицу не учат”, “Всяк сверчок знай свой шесток” и т.п.
4. В-четвертых, подчас весьма основательно забытый источник автоматизирует употребление данного словосочетания и влечет за собой приписывание высказывания носителям языка в целом, делая его полноправным фразеологизмом в нем или приписывая его какой-то (например, социальной) группе - вроде партии “либералов”, “западников” или “монархистов”, “памятников” или “жидомасонов”. Таким образом, мы можем иметь дело с двумя крайними вырожденными случаями цитирования - либо с нулевым, когда авторский неологизм остается никем не востребован, либо с абсолютным, или чрезмерным, когда кинутое кем-то словцо так плотно входит в язык, что уже существует в нем полностью лишенное и авторства, а порой и изначального смысла. Когда цитата входит в язык в виде устойчивого словосочетания (а не застывает “при входе” в язык в виде целого и неудобного исходного предложения-высказывания), ей безусловно легче приспособиться к новому синтаксическому контексту, став первоначально единицей “чужого слова” в речи, а потом, с врастанием в язык, и вполне однородным и освоенным компонентом “своей” речи, то есть речи автора. Поэтому единицей цитирования будем считать не полное предложение (вернее, не только его), а некоторую именную или глагольную, причастную, деепричастную, а порой даже и наречную конструкцию, то есть усекаемую часть предложения, несущую при этом наибольшую смысловую нагрузку - то есть фрагмент наиболее информативный. Как правило это же и фрагмент с наибольшими отступлениями от принятого словоупотребления: так в глагольно-инфинитивном сочетании “Надо вырвать радость у грядущих дней” - выражение “вырвать радость” можно считать неологизмом Маяковского. Такой фрагмент подвержен наименьшим изменениям при цитировании, но доступен при этом наибольшей синтаксической правке при подгонке его к новому контексту.
5. В-пятых, исходное предложение-изречение способно распадаться сразу на несколько гнезд цитирования, как например, в приведенной выше цитате из стихотворения Маяковского: “широкие штанины”, “достаю из”, “дубликат бесценного груза”, “краснокожая паспортина” (или из Есенина - “весенняя гулкая рань”, “проскакать на розовом коне”, “розовый конь”). При отборе потребуется определить, что в цитате в первую очередь утрачивается как несущественное (может опускаться без потерь исходного смысла), а что остается, обрастая новыми контекстами, и может звучать уже иначе, накладывая новый смысл на старый, тем самым как бы - “вливая новое вино в старые мехи” (кстати, и здесь смысл минимально, но изменен, ибо уже в евангельском контексте действия Иисуса приходят в противоречие с принятым у хозяйственных евреев обычаем не вливать нового вина в старые мехи). Строчка Маяковского, например, “На буржуев смотрим свысока” легко может быть трансформирована, с переменой глагольных лиц и чисел: “На буржуев смотри(т) свысока” или даже с заменой глагола “На буржуев (глянешь, плюнешь, косишь...) свысока”, а таже еще и предлога “(О) буржуях (судишь) свысока”, поскольку глагол и предлог выполняют большею частью в предложении служебные функции. Евангельское “Да мимоидет мене (минует меня) чаша сия” оказывается вполне узнаваемо уже по одному именному сочетанию “чаша сия” или даже переиначенному на современный лад “эта чаша”; но и “да минет меня” также может быть узнаваемо. (NB: здесь было бы важно так настроить систему узнавания цитат, чтобы она не “перебарщивала”: скажем, чтобы грибоедовская фраза “Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь”, не была бы узнана как цитирующая только что приведенную новозаветную.) Важным кажется и такой самостоятельный вопрос, как узнавание цитаты по одной синтаксической конструкции фразы в целом (или по фонетическому облику слова), когда ни одно из первообразных слов в цитате в точности не воспроизводится (пример из Б.Успенского).

Особой задачей будет определение минимальной единицы в цитате в пределах узнаваемости (она всякий раз может быть различной). В некоторых цитатах информативной выступает как раз глагольная форма: что будет, если мы попробуем мысленно преобразовать, к примеру, симоновское “Жди меня и я вернусь”; новозаветное “кимвал бряцающий”, пушкинское “Бразды пушистые взрывая...”; формулу карточного гадания “Чем сердце успокоится” или маяковское “Если звезды зажигают,...”? Очевидно, что цитата на этом разрушится: ?-<Ожидай моего возвращения>; ?-<бьющий барабан>; ?-<вспахивая глубокий снег>; ?-<Отчего перестанешь беспокоиться>; <В том случае когда включают ночные светила...>. Так отчего цитата разрушается и когда она все-таки остается в пределах узнаваемости, а когда звучит по-новому или остается в границах авторского умысла? Важно здесь установить как пределы допустимых перемен порядка слов, так и нарушения первоначального размера (в первую очередь для стихотворных цитат): “Моя милиция меня бережет (сбережет)”; “Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо” - или “...перо приравняли к штыку” или даже “он хотел приравнять перо к штыку” и т.п. Сама трансформация и несет смысловую нагрузку. Но подмена смысла при цитировании может быть сознательной и случайной, в результате ошибки памяти, являясь либо решающей мотивировкой при цитировании, либо только привходящим моментом: “Я себя под Лениным чищу (или: числю)”. Подмена передразнивает, пародирует или просто скрывает авторский ляпсус. Впрочем, литературоведы склонны во всем видеть намеренное, даже во (фрейдовских) ошибках подсознания. Вполне может быть, что для этого есть основания, поскольку творчество неизбежно включает в себя как сознаваемое, так и неосознаваемое. К примеру, Платонов, очевидно никак прямо не соотнося свое слово с названием стихотворения Маяковского “Страна Любляндия” пишет в своей “Записной книжке”: “Полубляндия”, очевидно выражая этим личную полемику с Маяковским посредством трансформации чужоого неологизма в свой собственный, с подковыркой.

6. В-шестых, по маркированности неологизмы могут быть уподоблены словосочетаниям. В базовый список цитат должен попадать любой зафиксированный - и потому потенциально воспроизводимый - авторский неологизм, как словообразовательный, так и словосочетательный (то есть и “времяри” Хлебникова, и “дыр бул щил” Крученых, и “смирный любеночек” Маяковского). Но той же степенью маркированности обладает и первое употребление какого-то метафорического образа, скажем, “очки-велосипед” или “флейта-позвоничник” Маяковского. Все эти единицы видоизменяют, смещают наше привычное словоупотребление - синтаксически или даже грамматически. (примеры из Белого). Сюда же можно отнести и то, что вполне законно с точки зрения грамматики, но все равно способно служить опознавательным знаком в качестве уже достаточного индекса для авторства текста - как, например, “тараканьи усища” О.Мандельштама и “таракан-таракан-тараканище” К.Чуковского. Но всё же, наиболее простым случаем является тот, когда изречение закреплено прямо в именной форме, вроде “великий почин” Ленина, “вещество существования” и “птица бессмертия” Платонова или в виде однословного индекса-неологизма, как глагол “засмыслиться” (“засмыслившаяся вековуха” - это метафорическое обозначение России в “Дневниках” Пришвина). Здесь маркированность - результат как собственно неологизма, так и нестандартного определения России тропом данного олицетворения. Все тексты соответствующих авторов должны быть, иначе говоря, проиндексированы, то есть разнесены по разным словарям - попав либо в словарь неологизмов-уникумов, либо в словарь фиксированных цитат-прообразов (повторимых и воспроизводимых другими).
7. В-седьмых, для развития самого языка, с одной стороны, и для диалога-полемики цитирующего автора с цитируемым, с другой, важна мотивировка трансформации. Крайне важно понять, где цитирующий подхватывает тему, вполне разделяя смысл цитируемого, а где он иронизирует, меняя смысл и насколько, до какой степени далеко он в этом заходит. Это вопрос о том, что наследуется из цитаты, а что в ней “ставится на голову”, иронически или как-то еще обыгрывается. Первым продуктивным результатом такого определения будет выявление иронии как фактора развития языка, или же (в случае с литературой) образной полемики одного автора с другим. Так, Дон-Аминадо, например, названием своего эмигрантского фельетона (1921) меняет грибоедовское “И дым отечества нам сладок и приятен” на - “Дым без отечества”, что выступает описанием характерной для эмиграции ситуации Родины лишь как конструкта. Исходный лирико-ностальгический контекст цитаты тем самым меняется на противоположный. Или же слова, сказанные героем фильма “Белое солнце пустыни” Верещагиным: “За державу обидно”, становятся заглавием книги генерала Александра Лебедя, делаясь девизом политической программы последнего. Лебедь в милитаристской политике России более эффективен, чем был в свое время герой фильма, а идентичность цитаты здесь только подчеркивает контраст между контекстами. Такими примерами просто изобилует современный публицистический дискурс.

Устойчивые цитаты-словосочетания могут составлять контекст и друг для друга, причем часто стилистически контрастный, и именно в контрасте будет содержаться информативная часть сообщения, тот “довесок” или та ассерция, которую они несут читателю. Поэтому важно определить стилистическую однородность и взаимоналожение разных стилей. Примером может быть вторжение очевидной агрессии и иронически-стёбовой стилистической струи при цитировании с переворачиванием смысла многострадального тютчевского “Умом Россию не понять, аршином общим не измерить...”. От контекста же зависит и, например, как звучит канцеляризм “культурная программа”: с одной стороны, в речи партийных деятелей (вполне органично и однородно) а, с другой стороны, в разговоре двух приятелей - как отзвук именно чужой речи, с пародийным отталкиванием от стилистики первых. (Тут, по-видимому, надо начинать анализ с позиций теории “трех штилей” Ломоносова и, пародии Ю. Тынянова, сказа Б. Эйхенбаума, а также “чужого слова” М. Бахтина, вырабатывая критерии взаимоналожения разных цитатных слоев внутри голоса автора.)

Представляется, что в идеале предлагаемый подход позволит увязать существующую на сегодня совокупность словарных стилистических помет - с их более точным, именно цитатно-авторским наполнением. У каждой из таких помет, как метаобозначений, появилось бы нечто вроде круга авторов-источников, эту помету собой питающих, а также авторов-ироников и -пересмешников, переиначивающих ее смысл своими текстами. Это позволит исследователям поэтики того или иного писателя конкретизировать авторскую полемику на фоне механизмов развития языка (языковых штампов), а лингвистам - осознать роль полемического или иронического тона в развитии языка и значений его стандартных единиц.

 

Quotes and Intertexts as Determinants and Indicators of Style

Olga Meerson, M. Yu. Mikheev

 

Key words: quote style intertext word_combination stylistic_marker idiomatic_authorial_neologism quote's_evolution quote_alteration quote_truncation unintentional_distortions_of_quotes attribution_by_quotation_types stylistic_homogeneity clashes_of_contexts parody irony

 

Evidence: 1. Dictionaries of Quotations on paper and on line, as well as similar sources of jokes, popular proverbs, etc., where authorship is known or is believed to be known. Examples: "the barren fig-tree" comes from the New Testament; "know thyself," from Plato, with the gathering of the seven wisemen in Greece, "seventh heaven," from Aristotle, "the living water," from a Russian fairy-tale, "theatre begins at the coat-check-stand," from Stanislavsky, "what I fish out of my trousers" (pardon!), from Maiakovsky, etc. 2. Each new text is evaluated according to the quotes it incorporates and the ways in which they are transformed. For example, in the given work, there are: sixteen quotes from the Old Testament, three, from the New, 25, from Lenin, 44, from Stalin, one, from Trotsky, five, from Maiakovsky, two, from popular jokes. Of course, cases of multiple, refracted, or false authorship are important and fascinating. What matters here is not so much the factual truth as what people in the culture believe it to be. The basic quotational unit should be not a sentence, but a nominal (or verbal, participial, gerundial, or adverbial) locution within it - depending on the degree to which it is marked semantically or syntactically. Sometimes, however, the same quoted sentence has more than locution thus marked. For example, in Maiakovsky's "Verses about the Soviet Passport," equally recognizable are: "[my] broad trousers," "I am taking out of my broad trousers" (pardon again!), "a token of the priceless cargo," "the red-skinned passport." Especially important, also, are neologisms, such as abound in Russian Futurist poetry, each of which functions as a trademark of the quoted author. Also, unusual combinations of words are thus marked, especially when they form new metaphors (Maiakovsky's bicycle-eye-glasses or flute-like spine/ spine-like flute). The interrelation between these units, often overlapping and recognizable sometimes consciously, sometimes unconsciously, can thus be evaluated as an indicator of the new quoter's style.